Что происходит с государством и обществом?

В странах, политическая система которых базируется на либеральных принципах, за последние годы произошли драматические изменения.

Государства стали менее эффективными. По ряду значимых параметров — безопасности, вертикальной мобильности и иногда даже по покупательной способности — жизнь, последовательно улучшавшаяся после Второй мировой войны, стала ухудшаться, особенно для среднего класса.

Это вызывает сомнения не только в конкретных политиках и партиях, но и в системе в целом, открывая дорогу антисистемным лидерам и движениям.

Современные государства, как считают очень многие, перестали обеспечивать общее благо. Но если образование плохое и я отдаю детей в частную школу, если я вынужден обращаться к частной медицине, если полиция не обеспечивает безопасность и я нанимаю охрану, то все это означает, что государство не выполняет своих обязательств по отношению ко мне. Соответственно, я не буду поддерживать ни само государство, ни лежащие в его основе принципы — не буду голосовать, не пошлю второго сына служить в колонии и т.д.

Во многих странах государство стало брать на себя ранее не присущие ему функции. В частности, благотворительность, помощь слабым традиционно осуществлялась добровольно и «горизонтально» на уровне местных сообществ и церковных приходов. Теперь же, начав когда-то с общественных работ Рузвельта, правительства на собранные с граждан налоги стали оказывать масштабную поддержку тем, кому считают нужным, самих налогоплательщиков об этом не спрашивая (об этом мне с возмущением говорили избиратели Трампа на республиканском Конвенте).

Люди в разных странах ощущают потерю контроля за государственным аппаратом. И дело не только в том, что их деньгами распоряжаются без их ведома или начинают войны с непонятными целями. Кризис 2008 года продемонстрировал гражданам Запада, что при попустительстве государства их благополучие в одночасье может быть разрушено в результате корысти или некомпетентности руководителей финансовых структур, которых они вообще не знают и которых не выбирали. Претензии при этом адресуются не только этим людям, но и допустившей это системе (аналогично тому, как у нас претензии к деятелям типа Мавроди транслировались на государство), а значит, повышается спрос на политиков, предлагающих строить жизнь на принципиально иных, далеких от либеральных принципов основах.

При переходе от всевозможных цензов ко всеобщему избирательному праву многие опасались охлократии: люмпены выберут люмпенов. Этого не случилось, в частности, потому, что государство и после избирательных реформ оставалось чрезвычайно авторитетной структурой и объектом идентификации. Средние и высшие классы вели себя политически более активно, чем низшие, голосуя и участвуя в политической жизни, поставляя кадры для государственного аппарата и армии. Тысяча граждан из высших слоев давала бóльшее число избирателей, чем тысяча — из низших. Но и низшие, доверяя системе и возможностям вертикальной мобильности, идентифицировались не со слоями, к которым объективно принадлежали, а с более высокими, куда надеялись попасть сами или обеспечить попадание туда своих детей. Соответственно, в своем политическом, прежде всего электоральном поведении они реализовывали паттерны более высоких социальных групп.

Сейчас же средние и высшие классы перестают считать государство своим, воспринимая его как нечто, обслуживающее низшие слои, не хотят защищать его и сражаться за него. А в мирное время они все чаще игнорируют такую основополагающую процедуру, как выборы, предоставляя голосовать другим. Для многих же представителей низших классов государство, хоть они и получают от него материальную поддержку, остается чужим. Они не хотят разбираться в тонкостях системной политики, не голосуют больше за представителей истеблишмента, зато легко отзываются на призывы популистов-ниспровергателей. Одновременно ранее вообще не голосовавшие граждане из этих слоев на фоне общего кризиса доверия к демократическим институтам, наоборот, стали приходить на избирательные участки, увидев именно в крайних популистах выразителей своих интересов. Именно это произошло во время голосования по Брекзиту.

Свою роль играют и изменения в системе образования. В большинстве развитых стран высшее образование стало социальной нормой. Но это не повлекло за собой повышения качества подготовки: университеты становятся прежде всего институтами социализации, они не столько дают знания, сколько помогают овладеть нормами жизни в обществе. Рынки труда требуют лишь небольшого числа профессионалов, в основном же — исполнителей, овладевших простыми операциями, не требующими ни глубокой естественно-научной подготовки, ни рационального мироощущения. Первые избиратели и парламентарии были налогоплательщиками, умеющими и склонными считать. Сейчас же избиратели в массе своей — люди, считать не желающие, готовые в силу своих неадекватных представлений о реальности поверить диким и непродуманным популистским рецептам. Либеральные программы для многих из них просто слишком сложны.

Что происходит с либеральными элитами и с самой либеральной идеологией?

Но принципиальный вклад в отступление либерализма вносят сами либеральные элиты.

Либеральная демократия возникла не просто как рациональная система правления, но и как система наиболее моральная, апеллирующая к базовым человеческим ценностям, в конечном счете — к десяти заповедям. Честности и справедливости, прежде всего, требовало и наше антикоммунистическое движение конца 80-х. Но сегодня либеральная элита, и у нас, и на Западе, сама нарушает этические нормы и сквозь пальцы смотрит на нарушение этих норм другими людьми. Избрание Трампа — не в последнюю очередь результат коррупционных скандалов, тянущихся за многими либеральными лидерами. Персонификаторы либеральной идеологии, и российские, и зарубежные, не только не осуждают вопиющую несправедливость, но часто и оправдывают ее. А в нашем случае все это обостряется демонстративным престижным потреблением новой буржуазии. Презрение к людям, характерное для многих представителей элиты, «пробивает экран» и вызывает естественную ответную реакцию, не позволяя людям идентифицироваться с либералами. В результате именно демагоги выступают с этических позиций.

Но есть проблемы и с соответствием самой либеральной идеологии в том виде, в каком она сложилась к моменту окончания Холодной войны, вызовам сегодняшнего дня. С тех пор, как либерализм стал основой государственного устройства многих стран, свобода — совести, передвижения, слова — изменила мир. Различные элементы либеральной идеологии, которые раньше мирно сосуществовали друг с другом, вступили в противоречие между собой. Например, право на свободу передвижения и выбор места жительства — с правом на свою среду обитания (улицу, город, ценные для тебя и построенные на твои налоги и налоги твоих предков), на бытовые традиции. Сейчас все это меняется без твоего согласия и против твоей воли из-за приезда чужих тебе и твоему городу людей. А принцип равных стартовых возможностей, выражающийся, в частности, в пособиях многодетным, вступает в противоречие с представлениями о справедливости: почему она, не работая, получает столько же, сколько я за многолетний тяжелый труд?

Но либеральные лидеры не хотят и/или не способны вступать с согражданами в диалог по проблемам, которые волнуют большинство людей. Например, о преступлениях, совершаемых в США мигрантами, неважно, реальных или мнимых — люди верят, что они совершаются, — активно говорил Трамп, но не Клинтон. Численное доминирование черных или арабов на Елисейских полях — тема Ле Пен, хотя проблема эта — отнюдь не только для крайне правых. А кто из либералов говорит у нас о том, что в некоторых районах Москвы чуть не половина учеников в классе не говорит толком по-русски? По всем подобным темам либералы предпочитают отделываться общими фразами о правах человека, добровольно уступая трибуну демагогам, которые и предлагают свои дикие рецепты решения. А либералы не только уклоняются от диалога, но и объявляют националистами и фашистами всех тех, кто ставит неполиткорректные вопросы. Как будто бы вопросы исчезнут от того, что их игнорировать!

Есть ли шанс?

Прежде всего, надо определить, о судьбе чего мы беспокоимся? Т.е. что такое либерализм?

Очевидно, это идеология, в основе которой лежит представление о свободе человека, одновременно и как о высшей ценности, и как о необходимом условии эффективности государства и обеспечения общего блага. Но как христианство для каждого христианина — не только нечто, объединяющее его с другими христианами, но и что-то свое, индивидуальное, так и либерализм — нечто свое для каждого, считающего себя либералом. Либерализм точно не сводится к набору трудов его основателей, как и христианство, кстати, не сводится к Евангелию.

Для меня либерализм — это не только свобода действий: право избирать, передвигаться по миру, выбирать конфессию, но и свобода выбора себя — каким мне быть гражданином, евреем, психологом? Для меня принципиально, что ни одна общность, которой я объективно принадлежу, не детерминирует меня полностью, что никто не может диктовать мне, какое поведение члена этой общности правильно, а какое — нет.

Шансов у нас, как и в случае вероятности встретить динозавра, пятьдесят на пятьдесят — можно встретить, а можно не встретить. Наше дело не оценивать шансы, а максимизировать вероятность желаемого результата. Для меня — сохранения и экспансии либерализма.

Чего не надо делать?

Не надо искать национальную модель либерализма. Проблема соответствия или несоответствия либеральных идей культуре, истории и менталитету конкретной страны, разумеется, существует. Для англичанина, например, его свобода напрямую вытекает из того, что он — англичанин. Для нашего соотечественника это, очевидно, иначе. Неслучайно тезис о культурной чуждости либерализма русской культуре вообще и православию в частности столь популярен у нас в последнее время (хотя в XIX веке он выдвигался, например, немцами по отношению к своей стране). Конечно, как при строительстве нельзя игнорировать ландшафт и особенности почвы, при реализации либеральной системы ценностей неправильно не обращать внимания на культурный контекст. Но либеральная идеология, восходя к Евангелию, по сути своей наднациональна — «нет ни эллина, ни иудея». Собственно, единственное, что пока предложено в рамках поиска национальной русской модели либерализма, — это требование признания приоритета государства и растворения индивидуальности в общности. Базовые принципы либерализма едины для всех.

Не надо бороться с нашими оппонентами их методами. Не надо заменять их иллюзию нашей, их ложь — своей. Задача не в том, чтобы дать людям другой наркотик, а в том, чтобы помочь им научиться жить в реальном мире.

Не надо посыпать голову пеплом. Никогда и нигде последовательные сторонники либеральной идеологии не были в большинстве. Задача не в том, чтобы обратить всех в свою веру, а в том, чтобы выгодность нашего символа веры стала очевидна для многих. Собственно, во многом это так и есть. Люди не любят гомосексуалов — нигде не любят, — но понимают недопустимость их дискриминации и голосуют за гомосексуальные браки.

Не надо переживать, что у нас, мол, нет сильных лидеров, таких как Трамп или Путин. Если выйти за пределы этих нескольких лет, то мы вспомним Рейгана, Тэтчер, Коля, Кеннеди, Гавела. Да и в России их было немало. Почему надо считать, что их больше не будет?

Что делать надо?

Кризис либерализма, как, собственно, и любой кризис, — окно возможностей. Понимание причин кризиса — необходимый, но лишь первый шаг. Сохранение либеральной идеологии — в России и не в России — требует не только аналитической, но и практической работы, направленной на адаптацию либеральных ценностей и либеральной риторики к политическим и культурным реалиям страны.

Прежде всего, те, для кого, как для меня, свобода самоценна, кто хочет, чтобы в России утвердились именно либеральные принципы, даже если их сейчас и поддерживает лишь меньшинство населения, должны разобраться с нашей собственной системой ценностей. Т.е. определить, что для нас является тем, от чего мы ни в коем случае не откажемся, что будем защищать любой ценой, а в чем готовы идти на компромисс? Всё мы не сохраним! Перефразируя описание поста в армии, что «подлежит охране и обороне»? Для меня, например, равенство всех перед судом, вне зависимости от отношения к религии, — да, а равное право недавних приезжих и коренных горожан определять, как будет развиваться город, каким будет его архитектурный облик, — нет (конечно, в наших сегодняшних реалиях, когда никто, кроме начальства, ничего не определяет, это вопрос теоретический, но принципиальный). Возможность для приезжих сохранения своей национальной культуры — да, но ограничения во имя этого для людей, к этой культуре не принадлежащих или не желающих принадлежать, — нет. Не настаиваю именно на сказанном, но думать об иерархии наших ценностей считаю необходимым, хотя предвижу обвинения в фашизме или чем-то вроде того.

Требование свободы для себя нереализуемо, если не признавать свободу других. В нашей стране есть люди, искренне убежденные в правильности — вообще или для России — не либеральных, а левых или националистических принципов. Среди них, как и среди нас, либералов, далеко не все склонны к диалогу, далеко не все обладают достаточным для диалога интеллектом. Но есть и вполне достойные люди. И если мы хотим, чтобы либерализм в России стал не просто набором благих пожеланий, но одним из системообразующих принципов, мы должны начать серьезный разговор с теми, кто придерживается иных, нелиберальных ценностей.

Российские либералы «созданы» не перестройкой, лихими девяностыми или, наконец, противостоянием Путину. Они продукт столетий российской истории — попытки ограничения самовластия, предпринятой князем Голицыным (те самые кондиции, которые «изволила изодрать» Анна Иоанновна, отправившая Голицына умирать в крепость), Великих реформ Александра, советских диссидентов. Наши предшественники всегда действовали двумя методами — лоббировали и осуществляли «реформы сверху» и занимались просвещением, веря, что оно само по себе приведет к истине — «и просвещенный наш народ сберется под святое знамя». А еще они давали личный пример смелости и преданности своим идеям.

На реформы сверху рассчитывать сейчас не приходится, хотя многочисленные программы-2030, -40 и т.д. пишутся именно в расчете на это. А просвещение — процесс долгий. Это вроде рекультивации земли: тот, кто этим занимается, может и не увидеть результаты своих трудов. Для просвещения нужны люди, готовые играть вдолгую.

Одной из проблем либерального просвещения является то, что, говоря о своей стране, либералы как бы пытаются снизить национальную самооценку — говорят о преступлениях, совершенных именем России, о ее подлинном месте в мировой экономике и т.д. Естественно, люди предпочитают сон золотой, который навеивают федеральные каналы, — добрая, могущественная страна, стоящая на страже всего хорошего в мире, надежда и опора всех порядочных людей и оплот подлинного христианства. Несмотря на это, о преступлениях и прочем говорить все равно надо: наркоману необходимо объяснять, что наркотики ведут его к скорой и мучительной смерти, даже если он и не хочет этого слушать. Но задача не только в сообщении конкретных фактов и разоблачении конкретной лжи. Надо менять образ страны. Она не сводится к цепочке Грозный – Сталин – Путин, не менее естественны для нее Сперанский, Александр и Сахаров. И успехи России на самом деле связаны не с периодами авторитаризма, который, вопреки распространенному мнению, страну разрушал, как разрушали ее годы Грозного. Прорывы — это Великие реформы, Столыпин, девяностые. Именно эти периоды, когда государство давало свободу, разжимало кулак, определяли дальнейший рост, как после Александра или Ельцина, как было бы после Столыпина, если бы не трагедия 1917 года.

Либерализм не будет привлекателен, если не будут привлекательны его персонификаторы. Поэтому мужество и честность тех, кто берет на себя смелость говорить от имени российского либерализма, — необходимое, если не главное, условие успеха.